Действующие лица Собиновского

Двадцатый юбилейный пришелся на страшно жаркие дни. Но…несмотря на то, что эти вечера так и располагали к времяпрепровождению в каких-нибудь тенистых аллеях с мороженым и лимонадом в руке, зал был полон. Зной для истинных меломанов оказался не помехой. Поэтому присоединяйтесь к нам. Мы вспомним сегодня самые яркие из фестивальных дней.

Это не просто экстравагантно. Это свидетельствует о том, что дирижер предвосхитит концерт каким-то интересным сообщением. Именно так и было на концерте «Симфонические шедевры двадцатого века». Симфонический оркестр Саратовского академического театра оперы и балета исполнил три редко исполняемых произведения европейской школы, а одно из них даже было исполнено впервые в России.

Французский композитор Артюр Онеггер, входивший в так называемую знаменитую шестерку композиторов-новаторов, оставил после себя большое музыкальное наследие, включающее и оперы-оратории, и инструментальную музыку. Однако симфоническую пьесу «Пасифик-231» можно по праву назвать одним из самых новаторских произведений автора.

Эта пьеса, созданная в 1923 году, идеально отражала то непростое время. Время, когда в России и Европе был в фаворе футуризм, время, когда художники пытались изобразить не просто полет птиц, а движение их крыльев, время, когда напряженно искались какие-то новые формы реализации себя в творчестве, новые формы в музыке, в изобразительном искусстве, в литературе.

Предваряя исполнение пьесы, маэстро Кочнев сказал, что, слушая эту пьесу, гости Собиновского мощно ощутят и гудки, и стук колес, и напряженную работу поршней и шатунов, ведь «Пасифик-231» — это не что иное, как паровоз.

Симфонические шедевры двадцатого века в исполнении Саратовского оркестра

Маэстро отложил микрофон, взял привычную «волшебную палочку», и началось колдовство. Там, на сцене, задышало, заворчало нутро огромного механизма, возникла та таинственная вибрация улицы, ритм железной дороги, что знакомы каждому, кто хоть единожды покидал свой дом. И вот невидимый, но отчетливо воспринимаемый ухом состав выпустил пар и двинулся с места, набирая скорость. Если закрыть глаза, то возникала полная, даже немного устрашающая иллюзия некоего таинственного вокзала, с которого уходил этот поезд-призрак.

Скорость! Эта бурная, динамичная, насыщенная музыка являлась олицетворением скорости. Эта музыка пробиралась в кровь слушателей и начала подгонять ее, эта музыка избавляла от флегматизма, равнодушия, лени.

Ноги сами собой начали выбивать этот стремительный ритм. Паровоз из далекого 1923 года летел по рельсам струнных инструментов, грохотал на поворотах золотом ударных, гремел трубами, и все это создавало такое сильнейшее впечатление жизни, ее притягательности, ее силы.

«Пасифик» Онеггера, подумалось мне, можно приписывать страдающим от депрессии, от анемии. Вообразите себе рецепт: десять минут яркой симфонической музыки до ужина. После приема ни в коем случае не смотреть телевизор и не мешать французский изыск Онеггера с дешевой попсой. Возможен конфликт!

Из прозвучавших на концерте произведений лично меня заворожила симфония датского композитора Карла Нильсена — симфония номер два «Четыре темперамента». Маэстро Кочнев сказал, что эта вещь была написана композитором под впечатлением работ Фрейда, которые повлияли в тот период практически на всю Европу.

«Четыре темперамента» — это поистине колдовская музыка. Скрипки, альты, флейты, кларнет, саксофон — все они творили просто чудеса, рисуя самые настоящие характеры. Взрывы и эмоциональная неустойчивость холериков, мирное покачивание шезлонга над гладью озера — ключ к постижению флегматика, мистика меланхолии, пеленающей душу человека в таинственные покрова, и, наконец, необозримость того, кто является сангвиником. Все эти состояния, прорисованные, пропетые оркестром, погрузили зал в некий медитативный транс.

А лучшей рецензией этого исполнения может быть воспоминание одной старинной театральной истории.

На первом исполнении симфонической поэмы Клода Дебюсси «Море» присутствовал Эрик Сати. Оркестр исполнял «На море от зари до полудня», когда композитор поинтересовался у Сати, как он находит прозвучавшую музыку.

— Половина одиннадцатого было очень красиво, — отозвался Сати.

Так вот, темперамент сангвиников просто услаждал душу! А вообще-то было красиво и на второй, и на пятой, и на седьмой минуте этого произведения. И конечно, остался в памяти Концерт № 2 для фортепиано с оркестром Бартока. Партию пианино исполнял народный артист России, солист Московской государственной академической филармонии Владимир Овчинников, по праву считающийся одним из лучших музыкантов современности.

Овчинников — лауреат бесчисленного количества престижнейших музыкальных конкурсов, перечислять которые можно бесконечно. Скажу только, что этот элегантный артист играл в Лондоне, куда он был специально приглашен, дабы дать концерт для королевы Елизаветы.

И вот теперь посчастливилось саратовской публике! Определенно существует энергетика больших артистов! Едва только этот человек положил руки на клавиши, как стало ясно: сейчас произойдет нечто особенное.

Овчинников не просто играл, он растворялся в музыке. Играли не только его руки, играл наклон его головы, «ввинченность» в музыку всего его тела, играла прядь волос, упавшая на лоб. Он извлекал музыку из черно-белых клавиш, и это было столь же естественно, как заход и восход солнца. Это было рафинированное и одновременно громоподобное исполнение.

Ну а самым грустным, самым драматичным произведением из симфонических шедевров этого вечера я назвала бы «Пассакалью» Антона Веберна, австрийского композитора и дирижера, которого считал гением сам Стравинский. Антона Веберна в отличие от Карла Вебера знают немногие. В сущности, этот крупнейший музыкант больше известен в музыкальной среде, чем среди слушателей. Многие композиторы, в том числе такие наши знаменитые соотечественники, как Шнитке и Денисов, — это во многом «дети» послевоенного авангардизма, отцом которого и был Веберн. Кстати, Юрий Кочнев поведал слушателям в зале о трагической судьбе этого человека. Оказывается, этот музыкант был убит в сорок пятом пулей американского солдата. За что? Да ни за что. Веберн просто вышел на улицу в комендантский час. Так нелепо и безжалостно оборвалась жизнь. Трагичностью жизни и одновременно яркой экспрессией оказалась преисполнена и «Пассакалья», музыка, исторгавшая слезы, музыка, начинающаяся и заканчивающаяся очень тихо, почти шепотом. А между двумя этими шепотами кипели страсти, что-то умирало и возрождалось, рушилось и возводилось вновь.

«ТАЙНЫЙ БРАК», ДАЛЬНИЙ РОДСТВЕННИК ОПЕРЕТТЫ

Комическую оперу Доменико Чимароза привез на фестиваль Московский государственный камерный театр под художественным руководством Бориса Покровского.

Премьера оперы состоялась в венском театре еще в 1792 году. А на русской сцене появилась впервые в 1822 году. Так что этой музыкальной драгоценной игрушке уже два с лишним века.

Что до сюжета, то он стар как мир. И даже откровенно замшел. А вот музыка, музыка прекрасна. И еще больше расцветили эту восхитительную музыку голоса исполнителей.

Театр Бориса Покровского — это театр, где очень много молодежи, пришедшей сюда после окончания консерватории, академии театрального искусства. И все они, эти молодые люди и девушки, безусловно, талантливы. Смотреть и слушать оперу было удовольствием. Костюмы Рафаила Вольского вызвали настоящий восторг. Это были не какие-то условные одежды, позволяющие лишь догадываться, что перед тобой итальянская знать и купечество восемнадцатого века. Это были настолько прекрасные, изысканные туалеты, что от артистов нельзя было отвести взгляд. Да и им самим, по-моему, было вкусно играть в своих одеждах!

Комическая опера «Тайный брак» насыщена разного рода абсурдными ситуациями, которые сближают ее с опереттой. Это произведение требовало от исполнителей не только превосходного вокала, но и чувства смешного, феерической игры. К великому сожалению, многие оперные звезды бывают зажаты, когда требуется изображать забавное. Так вот к чести всей труппы этого театра надо сказать, что «Тайный брак» и смешил, и развлекал от души.

Что ни говорите, а люди устают от стрессов, от горестей, причем не только реальной, но и вымышленной театральной жизни. «Тайный брак» был тем летним конфетти, что осыпал зрительный зал разноцветными кружочками радости и удовольствия.

Когда спектакль уже шел к концу, когда узлы всех интриг и недоразумений благополучно развязались, я оглядела зрительный зал. У зрителей были абсолютно благостные лица! «Тайный брак» превратил всех нас чуточку в детей, которым вручили вкусную конфетку старого доброго искусства. Да, может, эта конфетка и была чуточку переслащенной наивным либретто, но куда лучше переслащенность подлинного искусства, чем сомнительность дешевого суррогатного искусства из телеящика.

ТО, РАДИ ЧЕГО СОБИНОВСКИЙ ЖИВЕТ

Это во многом конкурс конкурсов, позволяющий выявить новые яркие имена в вокальном искусстве. Насколько понравилась мне программа всего фестиваля, настолько же, увы, разочаровали нынешние соискатели лауреатства.

Были фестивали, где необычных, ярких, самобытных вокалистов было гораздо больше, где талант был очевиден сразу же — как улика на месте преступления.

Особых улик самобытности на нынешнем фестивале я не увидела. Впрочем, я не музыковед, я всего лишь зритель, не дождавшийся чуда открытия новой звезды. Может быть, я ошибаюсь. В конце концов, все это очень сложно. В свое время сам Леонид Витальевич Собинов сочинил на темы капризности искусства, а также своей по-разному произносимой фамилии следующий экспромт:
Ждали от Собинова
Пенья соловьиного,
Услыхали Собинова —
Ничего особенного!
Так что, вполне возможно, что соловьиное пение у этих молодых людей и девушек еще впереди.

Под гром оваций выходили субботним майским вечером на поклон зрителей звездные исполнители партий в опере Пуччини «Тоска». Любовь зрителей была чем-то осязаемым, когда в воскресенье в два часа дня на сцену вышел элегантный мужчина и большой артист Леонид Сметанников.

Сметанников — это, безусловно, звезда высокого класса. Лауреат Государственной премии имени Глинки, профессор Саратовской государственной консерватории, возглавляющий кафедру сольного пения. Наконец, и наверное, прежде всего, незауряднейший вокалист, работавший с ярчайшими симфоническими оркестрами, среди которых оркестр Большого театра России под управлением Марка Эрмлера, Фуата Мансурова. Звезда, признанная в мире: он ведь недаром ведет мастер-класс в Калифорнии, в Лос-Анджелесе. В этом году исполняется тридцать лет его преподавательской деятельности в консерватории. А на будущий год ожидается еще один юбилей — сорок лет вокальной карьере.

Накануне этих юбилеев, в жаркие дни Собиновского мы и побеседовали с певцом.

— Леонид Анатольевич, каким, по-вашему, должен быть артист, являющийся звездой?

— А я задам вам встречный вопрос: звезда должна сиять?

— Конечно! И сиять, и греть! И быть, безусловно, не такой, как живой товар с «Фабрики звезд».

— «Фабрика звезд» — это все пустое. Не то, о чем вообще надлежит думать. Звезда — это что-то загадочное и отстраненное. Вот Шаляпин, он в табель о звездах вписывается? Думаю, что нет! Потому как какая же он звезда? Он просто гений. Обыкновенный гений. Мне звезды не очень интересны. Перед ними шляпу снять не хочется. В отличие от гениев.

— Вы исполняете не только оперные партии, но и даете сольные концерты, исполняете старинные романсы. Это доставляет вам некое дополнительное творческое удовлетворение?

— Больше того — романсы дают мне то, что не смогла привнести в жизнь даже опера. Это такое поразительное соединение высокой, благородной, изысканной поэзии с красивой музыкой, что в душе рождается мощный ответный отклик! Я после каждого исполнения старинных романсов ощущаю свою душу омытой, очищенной. Исполнил такой концерт — и словно в храм сходил, словно причастился и исповедался! Не единожды было, когда ко мне подходили после концертов женщины и целовали мне руки. То есть искусство потрясало их настолько, что мне, не духовному лицу, а артисту, целовали руки, словно священнику! Это так взволновало меня, что я даже обратился к своему духовнику, отцу Лазарю. Я спросил его, возможно ли, что романсы способны божественно влиять на душу? И он ответил, что да, такое возможно. Что и опера, и старинная песня могут послужить проводником для такой вот божественной очищающей энергетики.

— Сцена — это непростой мир. Она ведь не только сталкер в мир высшей гармонии. Она разжигает страсти, амбиции. Согласны?

— Да, да, да. Увы! (Грустно улыбается.)

— И как же смирить эти низменные страсти?

— При помощи подчинения. Творческое подчинение есть самое сложное и самое восхитительное в артистической среде. Если вы оба начинаете думать не о себе в этом спектакле, а о чуде этой оперы, начинают происходить чудеса. Если вы идете навстречу друг другу, навстречу музыке, то рождается чудо совместного творчества. Творчество — это всегда явление чуда. И смирение своей гордыни.

— А идеальные партнеры на сцене бывают?

— На прошлом Собиновском у меня была идеальная партнерша — Ионова в партии Кармен. Я исполнял арию Эскамильо и отчетливо помню свое ощущение от этой певицы и женщины. Она склонила голову мне на плечо, не страстно, не своевольно, не нравно, а кротко, и в этом была такая теплота, такая доверчивость, что сердце защемило. И возникла драгоценная волна нежности к человеку, который нуждается в твоей защите, в твоем покровительстве. Вот он стоит перед тобой, этот человек, и его немыслимо обидеть! Его надлежит одарить, осчастливить! Такие ощущения дорогого стоят. Голос становится насыщеннее, ярче, когда сердце наполняют такие эмоции.

— Великий Лючано Доницетти записал в своем дневнике, что, только услышав певицу на сцене, он может сказать, кухонная она женщина или нет. В смысле агрессивная или кроткая. Голос демонстрирует, мол, не только вокальные возможности, но и суть человека. Согласны?

— В этом что-то есть! Интересная и точная мысль. Наверное, тот или иной голос тоже дается нам Господом не просто так.

И вместе с тем, несмотря на все эти мистические дела, надо помнить, что голос — это инструмент. И его надлежит беречь и сохранять. Его надлежит совершенствовать. Парадокс, казалось бы, самая тяжелая вещь в пении — это звук. Сложнее всего трансформировать эту тяжесть в невесомость.

— А мне всегда казалось, что хороший голос — это не только звук, это еще и пространство вокруг голоса, невидимый энергетический круг, который возникает вокруг певца…

— Вы правы абсолютно! Покойный Штоколов, помню, говорил мне: «Леня, ореол надо взращивать над собой голосом». Он это умел, царство ему небесное. Великий был& певец.

А вообще сцена — это такой мир, где столько всего странного, таинственного происходит. Того, что просто логикой никогда не познать. Шаляпин заметил однажды, что в нем живут ДВА ЧЕЛОВЕКА — один поет, другой его пение контролирует. Так вот я думаю, что современное оперное искусство требует даже не двух, а трех — пяти — ДЕСЯТИ человек, органично уживающихся в одном певце. Оперная ли партия, романс ли — они ведь не только поются, они проживаются на сцене. Ты выходишь к зрителю и думаешь очень о многом. И о соединении твоего голоса с музыкой, и о том, насколько ты стал тем, чьи слова взял взаймы на эти несколько часов, и о том, каким из арсенала драматических средств ты способен пленить зрителя. Что это? Улыбка, жест, поворот головы? Разумеется, чтобы осилить такое количество задач, мало одного Сметанникова. Когда я выхожу на сцену, со мной вместе работает десять Сметанниковых. Зрителю эти невидимки не видны, но я с ними отлично лажу!

— Леонид Анатольевич, расскажите, пожалуйста, об особенностях отношения к оперному искусству в США. Есть то, чему нам не грех поучиться?

— Я с радостью выслушал ваш вопрос, потому что, к сожалению, об этом почему-то не спрашивают. А говорить на эту тему надо! Я присутствовал на многих серьезных отборочных турах в престижные западные театры. В том числе и в «Метрополитен-опера». За границей нет стационарных театров, столь привычных у нас. Там набирают исполнителей для ставящегося спектакля. И те, кто оказывается принят, получают, естественно, очень приличные деньги.

Опера — это тот жанр, который на Западе все равно существует. Новомодные мюзиклы его не убили и не похоронили. В тех же Соединенных Штатах есть огромный интерес к хорошим голосам, интересной сценографии, режиссуре. Но подход ко всему этому совсем другой, нежели у нас. Искусство там не стоит на паперти, не молит у государства копеечку на бедность Христа ради, как у нас, искусство там практически на полном пансионе меценатов. В США существует целый институт меценатства. И театр Пласидо Доминго, и даже «Метрополитен-опера» — эти бесспорно культовые места американской культуры, существуют благодаря спонсорским вкладам. Спонсоры, разумеется, не могут не влиять на репертуар. Они вносят свои коррективы в постановки, но надо отдать должное этим людям: культура и эрудиция предостерегают этих людей от навязывания художественной низкопробщины.

Лично меня пленяет солидарность этих людей, их страстное стремление совместными усилиями сделать театральную жизнь своего города, штата наиболее яркой, наиболее запоминающейся. За годы покровительствования музе музыки у меценатов сложились свои традиции. Существуют приемы в театрах, на которых присутствуют только меценаты, существуют обсуждения, званые обеды для театральных спонсоров.

— Леонид Анатольевич, вы можете прокомментировать положение с культурой в Саратове?

— Я думаю, что нашему с вами городу хронически не везет с развитием культуры, точнее, с теми, кто по долгу службы должен бы ее развивать, продвигать, совершенствовать механизм взаимоотношения власти и искусства. В Саратове много очень самобытных, талантливых людей, по все они живут очень трудно. Знаете, я много гастролирую. И в крупных российских городах, и в небольших для развития культуры делается гораздо больше, чем у нас. Екатеринбург, Челябинск, Воронеж, Магнитогорск, Ставрополь — они все находятся в более выгодном положении, чем Саратов.

— Полагаю, Леонид Анатольевич, вас можно смело назвать успешным , творчески состоявшимся человеком. А счастливым вы себя считаете?

— Что такое счастье, как не сама жизнь? Сказать, я счастливый человек, значит, заключить себя в некие рамки ограничений, значит, признать, что все самое значительное и яркое в твоей жизни уже произошло. А же считаю, что у меня еще очень многое впереди. И многое хочется сделать.

— Вы солист Саратовского оперного. Но, к сожалению, саратовцы редко видят вас на сцене. С чем это связано?

— Я много гастролирую. Плюс преподавательская деятельность. Да и потом, новых спектаклей, в которых я мог быть занят, я не вижу. Если говорить о том, о чем мечтается, хотелось бы, чтобы родной театр поставил такой шедевр русской классики, как «Царская невеста», где я мог бы спеть Грязнова, хотелось бы возвращения на оперную сцену «Демона» — грандиознейшей оперы.

— Продолжите, пожалуйста, фразу: талант — это поцелованность Богом…?

— Наверное, да. В таланте есть момент избранности. Но только момент, потому что прежде всего это труд. Столько людей можно перечислить, кто свой талант благополучно в землю зарыл. Если бы я не развивал себя, ежедневно не работал над собой, я вряд ли стал бы тем, кто я есть. Я уважаю людей, способных много и ярко работать. Со многими из них сложилась настоящая творческая дружба. К примеру, вот уже десять лет партию фортепиано на моих концертах исполняет замечательная пианистка профессор университета Калифорнии Лина Баранова.

— Артисты — это люди, искушаемые больше других смертных. Искушаемые славой, деньгами, зрительской любовью. Вы научились как-то бороться с такого рода искушениями?

— Я понял одну простую и важную вещь. Зло экспрессивно, ярко, привлекательно. Добро кротко и ни капли не навязчиво. Попасть в объятья зла куда проще, чем подружиться с добром. Но у человека всегда есть выбор. Надо отвечать за свои мысли. Потому что мысли приводят за собой определенную энергетику, определенных людей, события. Просто подумав о чем-либо, мы закручиваем вокруг себя виток событий. Мысль есть предвосхищение поступка, предтеча события. Надо быть осторожнее со своими мыслями. Они сбываются.

Беседовала Светлана НИКУЛИНА
«Московский комсомолец» в Саратове