Флейта голоса и барабан сердца – почти по Маяковскому

Редактор «Музыкального обозрения» Андрей УСТИНОВ первые полосы своего издания делает сам. Их и демонстрировал. Выставка предшествовала открытию конкурса Кабалевского. В круглом фойе второго этажа филармонии, там, где за дверцами скрывается загадочного предназначения пространство с зеркалами и козетками, разместились компьютерная графика и инсталляции.

Устиновский стиль компьютерных композиций нами уже отчасти усвоен. На прошлом конкурсе Андрей Алексеевич входил в жюри в номинации «Композиция и музыковедение», встречался с самарской музыкальной общественностью и экспозицию своих работ привозил. Правда, не такую развернутую, поскромнее. Но в таком же иронично-современном духе.

Устинов — человек талантливый и энергичный. Бурлящая в его крови редакторская энергия перемешивает мир и музыку. Музыкальные метафоры пронизывают жизнь. Не все из них легко прочитываются. Вот, например, неоднозначный и печальный, как дзенский коэн, образ: гриф контрабаса. Веревками он прикручен к зеркалу.

Рядом картина, чрезвычайно подходящая к случаю. К нашему конкурсу то есть. Ребенок карабкается вверх по лестнице, чем-то подозрительно знакомой. Уж не гриф ли это той бутафорской гитары, которая украшает приволье Грушинского фестиваля? Проталкиваюсь к картине, вижу: нет. Не гриф. Это клавиатура. Одна, другая, третья… И так — до самого неба, как ступени возмужания карабкающегося по ним ребенка. Верхние ступеньки, очевидно, содержат выступление на международном конкурсе имени Чайковского? Аспирантуру в Московской консерватории? Получение, места профессора в престижном музыкальном вузе? Мастер-классы по всему миру?

Глаз у человека два. С ними Устинов поступает так: сливает их в один с помощью двухголосья. Когда два голоса сходятся в одну нотку, в записи это отражается так: хвостик (так называемый штиль) у нотки в верхнем голосе смотрит вверх. В нижнем голосе — вниз. А кругляшок один на двоих. Глаз на картине Устинова превращен в нотку, в восьмушку, и снабжен двумя соответствующими хвостиками, вверх и вниз. На что он смотрит?

На ухо. Бедное ухо, нехорошо ему приходится! Оно пробито четырьмя гвоздями. Воздерживаюсь от комментариев, которые напрашиваются сами собой. Распятие, намеки на «Музыкальный ад» в известной картине Босха, пронзительные, режущие ухо звуки… Додумывайте сами.

Рояль тоже жалко. Крышка снята. Над струнами наклонились хирурги. Анестезию! Скальпель!

Безобидная игра ума выводит посреди листа большущий бекар. Для читателей, которые музыкальной грамоте не обучены, поясним: бекар — знак отмены диеза или бемоля.

Отменяемые сбились в две диагональные стайки. Диезы  — направо, бемоли — налево. И спешно улетучиваются туда, куда их послали.

Абстрактность ситуации приводит на ум любимый студенческий анекдот: консерваторцы отпрашиваются с занятий по гражданской обороне (теперь, кажется, называется ОБЖ, а тогда аббревиатура была такая: ГРОБ). «Гробовщиками» почему-то всегда заделывались полковники в отставке, люди добродушные, но безграмотные. «Полковник, отпустите с урока! В буфет жареные диезы привезли, разгружать надо!»

Вот и еще одна инсталляция: к зеркалу приторочен аккордеон.

А вот и Кранах. Картина известная, но в таком виде никак не вспомню название. «Золотой век»? Счастливые обитатели доисторического рая, обнаженные, с телами, как это умеет только Кранах изображать, получеловеческими-полузвериными, водят хороводы. Вокруг чего? Да вокруг метронома же!

Разгулявшиеся метафоры перехлестывают из картин в стихи.

«Голос — флейта, сердце мое — барабан», — с отчетливо различимой интонацией Маяковского утверждает автор. Хорошо, что не наоборот!

Наталья ЭСКИНА
«Самара» № 227 (25780)